Я ставлю третью пьесу Арбузова. «Мой бедный Марат», «Счастливые дни несчастливого человека» и вот теперь — «Сказки старого Арбата».
Забавные у Арбузова названия!
У Розова — «В день свадьбы», «Перед ужином», «С вечера до полудня». Как бы преднамеренно буквальные. А у Арбузова — «Мой бедный Марат»...
И сами пьесы Розова и Арбузова столь же отличаются друг от друга.
Раньше пьес Арбузова я толком не знал и не любил. Репетируя Розова, я даже говорил так: «Это вам не «Таня» и не «Домик на окраине». Арбузовские пьесы были для меня синонимом чего-то уже отошедшего, чересчур бытового.
А Розов, внезапно появившись, принес, мне казалось, более мощную струю житейской поэзии.
«В поисках радости», «В добрый час!», «Неравный бой». Опять-таки одни названия чего тогда стоили.
Розов был какой-то смешной, веселый. На его пьесах у нас родилась и стилистика стремительная, чуть-чуть даже легкомысленная, невесомая. Но при этом всегда должен был ощущаться драматизм.
Мы научились говорить почти скороговоркой, а двигаться столь же легко, как это свойственно в жизни мальчишкам и девчонкам. Мы снимали с себя всяческую сценическую осанку. Ох, эта осанка! Она дает себя знать везде, а уж в пьесах, как розовские, вообще все способна умертвить. У наших актеров не было этой проклятой осанки. Они умели говорить двигаясь. Они умели думать стремительно, они не становились в удобные, фиксируемые мизансцены. Они импровизировали. Разумеется, в тех пределах, которые мы устанавливали ради лучшего выявления смысла.
Я считаю, что вообще в любом спектакле нельзя только говорить. Надо жить, надо двигаться, надо существовать.
В розовских пьесах это было особенно важно. В любом, даже самом собранном диалоге должен быть воздух. А в самой речи — воздушность. Так родилось у нас такое определение: внутреннее самочувствие и внутреннее действие — это ствол дерева, а слова — это листочки. Они, эти листочки, выросли, разумеется, из дерева, но они легкие.
Когда впоследствии Розова стали ставить уплотненно, характерно, жанрово, мне кажется, он многое потерял. Правда, и сам он перестал быть таким воздушным, каким был прежде, недаром свои пьесы он тоже стал называть по-другому: «Традиционный сбор»!
Мне, к сожалению, теперь редко приходится ставить его пьесы, однако и теперь я ставил бы их в той же манере, что и прежде, убирая из них эту уплотненную конкретность. Мне кажется, они сильно выиграли бы от этого.
Арбузов, напротив, за последние годы ушел от обыкновенного быта к какой-то, я бы сказал, даже несколько странной поэзии. И эта появившаяся в нем поэтическая странность мне ужасно нравится. Так нравится, что любую из поставленных мною арбузовских пьес я поставил бы с удовольствием еще раз.
Но, может быть, потому, что они сразу не даются? Стилистика их сложновата. Мне очень хотелось бы, как это случилось когда-то в Центральном детском театре, где возникло некое понятие «Розовский театр», осилить теперь театр Арбузова.