пятница, 19 октября 2007 г.

Если бы не монолог Кормилицы, в котором она расссказывает, как когда-то натерла себе соски полынью, чтобы отлучить Джульетту от груди, сцена, где впервые появляется Джульетта, была бы наполовину меньше. Тогда бы вошла мать и без всяких помех сооб-щила бы дочке, что за нее посватался Парис и что на балу Париса нужно получше разглядеть. Но мать не успела произнести и двух слов, как вмешивается Кормилица.
Кормилица долго уточняет день рождения Джульетты, потом рассказывает об этом самом «отлучении». И какое тогда было землетрясение. И как Джульетта расшибла себе лобик — по этому поводу Кормилица даже вспоминает нескромные шутки своего покойного мужа: он ведь говорил тогда маленькой Джульетте, что будет время, и она будет падать не лицом, а на спинку. И маленькая девочка, услыхав это, перестала тогда плакать и сказала: «Да». Кормилицу никак не могут унять — она все твердит, что девочка ответила «да» на шутку ее покойного мужа.
Обычно эту сцену решают в меру скабрезно. Кормилица — женщина простая, крестьянка. Крестьянкой она и осталась, хотя и прожила много лет в столь высокопоставленной семье. И все ее повадки тоже остались крестьянские, грубые. Смеется громко, иногда даже задирает юбку и бьет себя по заду. Играют обычно ее уже немолодые артистки, но жизнерадостные. И мы восхищаемся тем, что они на сцене вытворяют.
В новом итальянском фильме этот монолог тоже играется достаточно просто. Грубоватая женщина громко хохочет, показывая свои большие зубы, и чуть не валится от смеха на кровать, рассказывая, как ее покойный муж сказал однажды девочке: скоро будешь на спинку падать, а девочка хоть и плакала, вдруг утерлась и ответила: «Да».
Боюсь утверждать, но вся эта простоватая громкость и веселость Кормилицы есть, мне кажется, не что иное, как обыкновенная дань традиции.
Во-первых, Кормилице не с чего умирать тут со смеху. Джульетта становится взрослой. Скоро Джульетта выйдет замуж. Все начинается не с бездумных шуток, а со сватовства Париса. Конечно, чтобы ввести в сюжет разрядку, можно предположить, что Кормилица не знает про это. Такие разрядки хороши, и будь они не столь общеприняты, можно было бы на них остановиться и даже извлечь из них какой-то смысл. Но не хочется. Наверное, лучше, чтобы Кормилица знала о Парисе и чтобы ей было не только не весело, а и грустно, потому что она — человек. И тогда эту сцену можно делать как сцену своеобразного прощания с Джульеттой-девочкой.
Вот вошли на сцену две женщины — мать и Кормилица. Для них до этой поры Джульетта была просто малышкой. Ей нет и четырнадцати лет. Теперь же, перед настоящим балом, появился Парис. И вот они входят, чтобы позвать на бал уже другую — в их сознании — Джульетту. Но Джульетта где-то замешкалась, и мать слегка беспокоится. Тогда Кормилица, расставив ноги и упершись руками в колени — так, как она это делала обычно, зовя Джульетту-девочку, зовет теперь эту новую Джульетту, и зовет не так, как звала ее прежде, а как-то со значением, грустно, что ли, как зовут для того, чтоб попрощаться. И хотя мы знаем замечательную музыку Прокофьева на выход Джульетты-девочки, все же необязательно делать такой ее «выпорх», так как наша Джульетта, возможно, расслышала необычность интонации своей Кормилицы. И вообще — зачем это перед самым балом ее зовет мамаша?
Дега любит такие композиции в своих картинах, когда рамка как бы срезает часть картины. Вместо того чтобы поставить, допустим, своих лошадей и своих наездников в центре, он перемещает их резко вправо, да еще срезает наполовину рамкой, а слева оставляет пустое поле.
И такая жизненность, такая загадочность в этом как бы случайном взгляде художника на промелькнувшее перед ним явление...
Так вот, и Джульетту тоже не стоит как-то особенно «подавать». Ее надо вывести как можно более безэффектно. Как будто пришел к своим старым знакомым, и вдруг в передней неожиданно промелькнула фигурка девушки, которую ты, как говорят в таких случаях, когда-то держал на руках. Но теперь — ты заметил это — она так поправила свою прическу и так смутилась, увидя, что ты на нее смотришь... Такая таинственность в этом внезапном вырастании человека.
— Мама, я пошла в кино,— и смотрят уже совсем не детские глаза.
Так вот, Кормилица позвала Джульетту, а с противоположной стороны (Джульетта всегда должна появляться не оттуда, куда ей кричат) чуть-чуть лениво, застенчиво и как-то скрытно, во всяком случае, без всякой суеты, показалась фигурка дочери: мать, ты меня зовешь?
Две женщины повернулись и молча смотрят на нее, потом Кормилица медленно, протянув руки, пошла к Джульетте и села на пол возле нее, прижала ее к себе. Мать же, похаживая возле, продолжает как-то по-новому рассматривать эту фигурку, наконец, набрала воздух, чтобы заговорить о Парисе, но как раз тут Кормилица ее и перебила.
Уткнувшись лицом в Джульеттино платье и слегка покачивая Джульетту, а потом и вообще схватив ее в охапку и усадив себе на колени, она стала почти нараспев рассказывать, что было, когда этой девушке исполнилось всего два или три годика. Что был тогда петров день, и что еще был жив ее покойный муж, и что они все трое сидели на солнышке. И что, хотя было там какое-то землетрясение, им было хорошо и весело. И что покойный муж ее был шутник и она его любила. И что он с Джульеттой обращался хорошо и что Джульетта его тоже любила. И что их троих связывало очень много хороших дней. Но что мужа уже нет и что Джульетты тоже скоро не будет, во всяком случае, для Кормилицы, так как Джульетта станет женой, может быть, и очень хорошего, но совершенно чужого для нее человека.
А что же делает мать в это время? Она, может быть недовольна тем, что ее перебили? Нет! Она потихонечку расхаживает возле и даже рада, что ей дали еще время, чтобы собраться с мыслями. Ведь не каждый день прихо-дится говорить дочери о сватовстве. Но вот и она нашла надлежащие слова и теперь забирает Джульетту к себе и что называется, с чувством, с расстановкой дает ей свои чисто женские наставления, как нужно вести себя и что нужно особенно внимательно рассмотреть. И вообще рассказывает, что это за момент в жизни девушки — сватовство. А Кормилица осталась лежать там же на полу, где сидела. И что-то иногда бурчит для приличия в подтверждение слов хозяйки. Когда же их всех зовут наконец в зал и мать уходит, Кормилица, подойдя к Джульетте, бьет ее легонечко по попе и, скроив грустную и смешную рожу, желает Джульетте «благих ночей в придачу к добрым дням».
Затем, о ужас, на следующее же утро Джульетта посылает Кормилицу не к Парису, который хорош ли, плох ли, но официально представлен ей как жених, а к какому-то парнишке, с которым Джульетта и познакомилась-то только сегодня ночью. И уже хочет с ним тайно венчаться! И вот Кормилица должна идти куда-то в город и искать этого молодого человека, чтобы принести Джульетте подтверждение, что он не обманщик, что он действительно любит ее и помнит о венчании.
Конечно, в каких-то театрах эти сцены, наверное, получались и забавно и весело, но не помню, чтоб когда-нибудь я понимал, что там, собственно, происходило. Было действительно и забавно и весело, потому что Меркуцио и Бенволио обращались без всякого стеснения с этой размалеванной бабой, которую они принимали за сводню. А она держалась достаточно глупо, и это тоже было забавно. Но у этой сцены есть подспудное драматическое содержание. Прийти какую-то улицу и среди других шалопаев выис-кать того, кто тебе нужен, даже в лицо его хорошенько не зная, причем выискивать его как будущего тайного мужа для своей невинной девочки,— согласитесь, все это совсем не просто. И хотя у Шекспира вся эта сцена написана как будто бы и балаганно, но тут за всей балаганностью — ниточка весьма серьезного смысла.
— Мой веер, Петр,— говорит Кормилица слуге, и уже эту первую ее реплику сразу же воспринимают как возможность поклоунничать. Взяла деревенская дура веер, чтобы обмахиваться, как аристократка. Конечно, это смешно, если это талантливо сделано, и все же не ради одного форса просит она веер, а еще и потому, что веер для нее вроде щита, за ним можно спрятаться, чтобы, не обнаруживая себя, поточнее высмотреть этого Ромео. Страшновато ведь идти через всю площадь к этим насмешливым и чужим молодым людям, среди которых, может быть, есть и тот, кто ей нужен.
И вот она идет через площадь с этим веером, одновременно и чтобы «фасон держать», но и почти скрывшись за ним, как за опущенным забралом. И пристально и цепко, как животное, вглядывается в каждого из этих гогочущих молодцов, которые, кажется, над ней смеются, хотя она от волнения плохо слышит их смех и плохо разбирает смысл обращенных к ней слов.
Да, задание, скажу я вам, Джульетта выбрала для нее пресерьезнейшее!
К тому же и Петр держится как болван, и когда Меркуцио и Бенволио смеются над ней и бросают ей какие-то дурацкие реплики, он стыдится ее или, что еще хуже, при-еДиняется к ним и вместе с ними смеется над ней как предатель. Тем не менее, почти не вслушиваясь и не вдумываясь ни во что, она приблизилась вплотную к насмешникам и теперь пытается выяснить у них, вначале иносказательно, а потом и прямо, кто из них тот самый Ромео.
А Ромео, который буквально за минуту до этого понял кто она и зачем пришла, уже вскочил на ноги и хочет как-то оградить ее от насмешек своих товарищей, но делает это неумело, может быть, потому, что не хочет выдать себя перед друзьями, а может быть, потому, что сердится, что она сразу не может признать его и все обращается к его друзьям.
Так или иначе, но возникает довольно сложная сцена, в которой весело только двоим — Меркуцио и Бенволио. А Кормилица и Ромео, каждый по-своему, не знают, как из этой игры выйти. Наконец, Ромео закричал изо всех сил, что это он — Ромео, и Кормилица после некоторого молчаливого и недоверчивого сопоставления с другими все же поверила, что это он, и вот они уже остались вдвоем, чтобы под утихающие шутливые возгласы так ничего пока еще не понявших товарищей, убежденных, что это сводня, поговорить о том, что их обоих волнует. Но вдруг до Кормилицы стал доходить грубый смысл тех шуток, которые отпускали на ее счет эти ребята, и она, почувствовав себя у цели, то есть стоя рядом с Ромео и более не боясь его потерять, стала уже задним числом свирепеть и тогда разразилась ответной бранью вслед удаляющимся друзьям Ромео.
Потом она окончательно разругалась с Петром и только после этого наконец возвратилась к теме. И тут же сделала попытку побить Ромео, потому что все ее переживания вылились в конце концов в опасение, что ее девочку могут обидеть и что она тоже, прежде чем умереть, будет вынуждена отчаянно громить обидчиков. Все это в полу бессвязных речах и движениях она хотела выразить и выразила бы может быть, яснее и лучше, если бы ее не держал Петр и не обнимал бы крепко Ромео. Так обнял, как будто бы связал. И тогда она тут же, без перехода, сразу поверив в то, что он хорош и не обманет, тоже стала его обнимать и благодарить.
Теперь пришла пора рассердиться ему, потому что и так была потеряна уйма времени. Он попытался возмес-тить эту потерю, вкладывая со страстью в ее голову все, что надо было передать Джульетте, а потом ушел. Она же усталым движением размазала на лице грязный пот и остатки какой-то краски, которой она, как это делала ее хозяйка, намазала лицо, когда выходила в город, и снова попросила у Петра веер, теперь для того, чтобы действительно помахать на себя от жары, и только.
Затем, с трудом поднявшись и еле передвигая ноги и беззлобно поглядывая на Петра, поплелась домой. И даже глядя со стороны, наверное, нетрудно было бы сказать, что в этой сцене было не меньше драматического, чем смешного.
Вот если бы эту роль когда-либо сыграла Анна Маньяни — как было бы трагично и как смешно.
Долгое время приход Кормилицы домой после этого путешествия почему-то тоже казался мне дурачеством, не более. Обещав Джульетте вернуться через полчаса, Кормилица возвращается спустя полдня и вместо того, чтобы сразу толково все рассказать, кряхтит, жалуется на боль в ногах, говорит, что она голодна и т. д.
Кормилица делает вид, что сердится, а сама этим только больше интригует Джульетту, и когда та совсем Уже измучена ее неторопливостью, наконец все ей рассказывает и уходит. Эта жанровая добродушная сцена, возможно, была бы интересна, если бы не суровые обстоятельства, которые как-то сразу забываются, как только начинается эта домашняя возня.
Посланница много пережила в эти несколько часов, и кроме того, она теперь соучастница тайного сговора, от которого, конечно же, ничего хорошего ждать не нужно. И что же, так вот прийти и обрадовать Джульетту, сказав ей, что все в порядке?! Просто язык не поворачивается. Она и на Джульетту зла безумно и на себя, что не хватило у нее духу отказать Джульетте в ее просьбе. В таких случаях даже хорошие для другого сообщения говорят так, будто произносят — «будьте вы прокляты». Оттого Кормилица так долго тянет с рассказом. Не выговаривается эта так называемая хорошая весть. Потому что чем она лучше, тем она хуже. И чем она была бы хуже, тем было бы лучше, так как хоть и грустно прощаться с дочкой, когда она выходит замуж, но все-таки ясно было бы, за кого, и все было бы проделано, как надо, а тут совершенная тьма, нужно еще какую-то веревочную лестницу достать, по которой они будут убегать.
Нет, честное слово, если не литературно к этому подходить, то будет не до жанрово-шуточной сцены, в которой Кормилица станет преувеличенно хвататься за спину, показывая Джульетте, как она устала!
Когда Джульетта посылала Кормилицу к Ромео, она сердилась и ругала ее, потому что волновалась.
А когда Джульетта ее ожидает с вестями во второй раз, она уже спокойна и весела, живет в предвкушении сегодняшней ночной встречи с мужем, что-то фантазирует, смеется, дурачится.
Она будто бы разговаривает с «прабабкой в черном, чопорною ночью». И просит, чтобы та скорее пришла и привела с собой Ромео. И чтобы наступила полная тьма, потому что «любовь и ночь живут чутьем слепого». Она просит ночь скорее прийти и научить ее «забаве, в которой проигравший в барыше». Она наговорила в этом монологе столько интимного, что даже и не знаешь, как это интимное передать на сцене, потому что на сцене очень трудно оставаться на такой ступени откровенности, а если что-то начинаешь скрывать или заменять риторикой, то получается уже совсем не то.
Вначале Джульетта, ничего не понимая, думает, что стоны няньки не имеют достаточного основания, затем она сквозь причитания ясно слышит, что кто-то убит. Она, конечно, решает в секунду, что это Ромео, ибо о нем все ее мысли. Но она не закричала, не заплакала. Она замерла, как бы вслушиваясь. Теперь ей представляется, что Ромео просто покончил с собой. И действительно, Кормилица, причитая и ломая руки, говорит что-то о ране и о луже крови. Значит, Ромео покончил с собой. Джульетта молниеносно, с каким-то даже холодным спокойствием, воспринимает это известие. Но из нянькиных слов вдруг ясно вырисовывается слово «Тибальт». Джульетта опять сбита с толку. Теперь ей кажется, что убиты оба. Эмоции не успевают захлестнуть ее, так мгновенно все меняется.
Наконец, Кормилица ясно произносит, что Тибальта убил Ромео, даже не произносит, а с налитыми кровью глазами зло кричит это в лицо Джульетте.
Джульетта лишь переспрашивает.
Когда Кормилица подтверждает это новыми криками, Джульетте видится Ромео, такой, каким она его знала, и в ее сознании образ этот никак не соединяется с убийцей.
Кормилица кричит еще что-то, а Джульетта между тем как бы силится что-то вспомнить. Ей кажется, что нянька в чем-то виновата перед ней.
Подобно тому как Ромео, когда Лоренцо принес ему известие о ссылке, больше всего ненавидит самого Лоренцо за его «примиренчество», подобно этому и боль Джульетты начинает выходить какой-то яростью против няньки! Наиболее страшным ей кажется не то, что произошло там, на улице, а то, как нянька трактует это. Джульетта не хочет считать своего мужа подлецом, даже если он убил Тибальта, потому что она слишком ему верит. А нянька усомнилась в Ромео.
Однако медленно, постепенно горе, наконец, пробилось к Джульетте. Она бьется, и плачет, и кричит на няньку до тех пор, пока совсем не ослабевает и не затихает.

Комментариев нет: